И даже небо было нашим - Паоло Джордано

Она была похожа на больничную палату: ничего лишнего. На кровати лежала сложенная перина. Время ужина давно прошло. Джулиана сказала, что все магазины закрыты, но, если я голодна, можно найти автоматы с готовой едой. Я долго стояла под очень горячим душем, чтобы прогнать холод, который пробрал меня до костей. Когда я вернулась в комнату, там стояло белое облако пара. У меня не было сил даже на то, чтобы достать из чемодана чистое белье; нагишом, как была, я завернулась в одеяло и заснула.

Той ночью мне приснилась ферма. Я не могла войти, потому что дверь была заперта на замок, но я знала, что Берн в нашей спальне, лежит на кровати; я стояла во дворе и звала его, но он не откликался. Вдруг из открытого окна спальни вылетел камешек. Я подобрала его и бросила обратно Берну – наверное, он выбрал такой способ общения со мной, подумала я. Из окна вылетело еще несколько камешков, их бросали пригоршнями. Под конец камешки посыпались с неба, стуча, как град темного цвета, они в одно мгновение погребли под собой дом, покрыли поля вокруг, и я оказалась одна посреди бескрайней пустыни.

Утром мы вернулись в Лофтхеллир. С нами был один из вчерашних молодых людей, тот, который охранял пещеру внутри. В машине он всю дорогу сидел рядом с Юргеном, они вели между собой беседу на гортанном, первобытном, режущем слух языке. Иногда они начинали смеяться, но тут же замолкали, сдерживая себя, как будто считали смех бестактностью по отношению ко мне.

За завтраком Джулиана подошла к моему столику. Перед тем как поставить тарелку с жалкой едой, которую она себе набрала – большой ломоть темного ноздреватого хлеба, какой пекут на Севере, ложка красного варенья, нарезанный огурец, – она спросила, не предпочитаю ли я завтракать в одиночестве. Я разрешила ей сесть рядом, правда, не слишком любезным тоном. Мы вяло обменялись несколькими пустыми замечаниями о том, что мы, итальянки, даже прожив несколько месяцев в этой стране, не можем заставить себя есть на завтрак копченую сельдь. Позже, в машине, я спросила Джулиану, почему он оказался в пещере, почему именно в этой пещере, почему вне досягаемой расщелине этой пещеры.

– После дурацкой затеи с нападением на яхту Де Бартоломео в нем что-то изменилось. Не знаю, какое событие на него так подействовало. Возможно, это произошло, когда Данко неподвижно стоял на палубе, хотя мы звали его, кричали, чтобы он спрыгнул на причал, пока не прибыла береговая охрана, а Данко в ответ только смотрел на нас, смотрел с обидой, разочарованием и презрением, но словно бы и с облегчением. Или же несколькими секундами раньше, когда раздался звук выстрела, такой реальный звук, и человек согнулся пополам и закричал от боли. Не знаю. Возможно, эта перемена в Берне произошла еще раньше. После того как он услышал интервью той женщины, Флорианы, он не спал две ночи подряд. Все время повторял, что были аспекты, которые она не учитывала, а когда я спрашивала, какие именно, отмалчивался. Может, был не в состоянии объяснить, что он имеет в виду.

– Хочешь сказать, он раскаялся?

Джулиана порылась в кармане ветровки, достала жевательную резинку и сунула в рот. Она прислонила левую руку к окну и положила голову на руку.

– Он тогда еще был полон любви к этим деревьям. Когда один из наших на своей машине увозил нас из Бриндизи, Берн приказал ему остановиться на сельской дороге, в чистом поле. Это было где-то в районе Галатины, мы избегали автострад с оживленным движением, приходилось проезжать через центры деревень-призраков, петлять среди полей. Даже при таких предосторожностях мысильно рисковали: наверняка полицейские патрули прочесывали весь регион. И все же Берн потребовал, чтобы мы остановились, а парень за рулем не решился возразить: слово Берна было для нас законом. И вот мы остановились там глубокой ночью, словно сами хотели нарваться на полицейских. И Берн один пошел в оливковую рощу. Он шел с трудом, клонясь на один бок. Я видела, как он прислонился головой к стволу оливы. Плакал ли он? Не знаю. На всякий случай я дала ему немного побыть в одиночестве. Но мы не могли торчать там всю ночь, поэтому я вышла из машины и подошла к нему. И там, меньше чем в сотне километров от Бриндизи, где уже арестовали Данко, где нас все разыскивали, он начал рассказывать, как однажды они с братьями спали в домике на дереве и он уговорил их остаться на ночь в саду, чтобы посмотреть на падающие звезды, а потом они уговорили его дядю присоединиться к ним. Впервые в жизни он ночевал не под крышей, и, пока он так долго смотрел в темное небо, с ним что-то произошло. Он почувствовал себя частью чего-то важного. Берн рассказывал эту историю с мельчайшими подробностями, хоть у меня и создалось впечатление, что он был немного не в себе. Что мне было делать? Я понимала: если поторопить его, дело может кончиться также, как с Данко – он откажется ехать дальше, усядется здесь, и в итоге нас с ним арестуют. В этот момент я осознала пугающую силу любви, которая жила в его сердце. Эта любовь относилась не только к оливам, она охватывала всё и всех, не давала ему дышать, она душила его изнутри. Тебе кажется бредом то, что я говорю?

– Нет.

То, что она говорила, не казалось мне бредом. Это было самое точное описание Берна, какое я от кого-либо слышала. Значит, Джулиана искренне любила его. Мысль об этом перестала доставлять мне неудовольствие. Я приняла это – и баста.

– Я все же сумела усадить его в машину. Каким-то чудом мы добрались до Чивитавеккьи, не наткнувшись на блокпосты. Во второй половине дня мы сели на паром в Барселону, на который предварительно забронировали билеты по новым паспортам.

– Почему в Барселону?

– Мы установили контакт с одной местной группой.

– Что за группа?

– Так, всего понемножку. Выступали за независимость Каталонии, ходили на демонстрации в черном и с закрытыми лицами – в ожидании повода для настоящей драки. Но мы надолго там не остались, мне не нравилась эта ситуация, и наибольшие опасения вызывал Берн. Тревожность довела его до срыва.

Джулиана вытянула ноги под сиденьем впереди и несколько секунд разглядывала их.

– Он отказывался выходить из квартиры, где мы жили. Там, снаружи, всё насквозь больное, говорил он. Разве не видишь? Не видишь, как мы загубили все кругом? Сто раз мы вели с ним эти разговоры, но сейчас он имел в виду что-то совсем иное, и я